Страшная сказка…
Т. пришла домой вечером, как приходила обычно, не позже и не раньше, как обычно задержавшись на работе. Аккуратно поставила сумку на комод, а чайник на плиту, привычно проходя рутинный маршрут: душ-зеркало-телевизор. Накрасила ногти, разобрала почту. Полила цветы, съела апельсин. Достала из шкафа ремень, фирменный, выдержит любую нагрузку, на то он и Дизель. Примерила — достанет. Выдержит. А крюк, неизвестно зачем прилепленный строителями к потолку в левом углу, уже давно мозолил глаза…
Стул, крашеное ей несколько лет назад дерево, штучная работа. Ворс на сиденье уже немного смялся, но совсем немного, ногам щекотно.
Почему-то страшно не было, и грустно тоже, было как-то…никак. Пусто. Мелькнула мысль, что негоже так вот, без всяких посланий, записок с объяснениями, но записывать что-то было глупо и неудобно, потому что либо слова растекались на стопку листов, либо складывались в банальное «Не могу больше».
Ещё в голове мелькнуло, что в одном из таблоидов писали, что по статистике мужчины гораздо чаще кончают жизнь самоубийством, и Т. криво усмехнулась, подпорчу-ка я вам статистику. На счёт три.
Раз.
Два…
— А я говорю, что сможет.
— Не сможет.
— Да ты посмотри, у неё глаза бездонные. Стоит на краю, и даже не страшно ей, а когда уходит страх, уходит и надежда.
— Ну что, записывать?
— Записывай. Год — любой, хочешь от рождения кого, а хочешь — от сотворения мира. Ну или световыми тоже можешь.
Чёрный почесал ладонь, на которой возник КПК, и начал бормотать имена, длинным когтем царапая что-то на экране. В это время белый заглянул за фотографию на столе, зачем-то лизнул шкурку апельсина, валяющуюся на столе рядом со вскрытыми конвертами. Шкурка тут же задымилась и исчезла.
Т. косо наблюдала за странными гостями, не удивляясь особо. На удивление не было больше сил. До трёх оставалось полсекунды.
— Не-не-не, погоди-ка, — встрепенулся белый и аккуратно расплавил выдохом секундную стрелку настенных часов, — сначала права прочитать, чтобы всё по уставу. А то потом начнётся бюрократия, мол, душа невинная, обстоятельства там смягчающие.
Чёрный вздохнул и гнусаво забубнил:
— Итак, уважаемая Т., Вы отдаёте себе отчёт в намерении преждевременно прекратить актуальную жизнь 28 сентября 2009 года от рождества… кто тут у вас в моде нынче…от рождества Христова, тем самым грубо нарушив правила существования, и тем самым отказываясь от райских кущ, обрекая себя на ад и скрежет зубовный во веки вечные?
— Идиот, — покачал головой белый, — формулировка-то устарела давно, это цивилизация умеренно-начально развитая, тут переписывать надо. Для начала пусть признает непрохождение уровня, даст расписку о добровольной переписи…
— Давайте побыстрее, а, — подала голос Т., — хочу закончить этот бал-маскарад, не выдержу я больше.
— О, — оживился чёрный, — а вот и наша заблудшая овца, вот чего тебе не сидится на месте? Или не боишься геенны огненной?
— Не надо только про огонь и грешников, хорошо? Знаю, что неправильно. Устала просто, всё по кругу да по кругу…
Белый подошёл к Т., стоящей на стуле, и заглянул ей в ухо.
— И следующей не боишься?
Т. покачала головой.
— Мне нечего больше бояться. Вы провели меня через все испытания.
— Ну вот и отличненько, — захлопнул КПК чёрный, сорвав листик фикуса и сжевав его, — все согласны, давайте заканчивать трагедию, а я пойду родителям там мини-инфаркт и всякое такое. Собаку подразню!
— Одну секунду, всего одну, — возразил белый, — раз она считает себя хозяйкой ситуации, давай-ка быстренько следующую раскрутим.
— Опять???
— Опять, — закивал головой белый и стал тянуть из уха Т. еле видимую нить. — Давай, смотри, дорогуша. Одно ещё осталось…
Замелькали чужие воспоминания, как будто киноплёнку крутили наоборот, фильм с конца до начала. Вот она Т., в незнакомом мужском теле, вялом и неподвижном, запах плесени и хлорки, старых тряпок, аромат совершенной безнадёжности, краснолицая нянька, равнодушно и грубо смывающая грязь, трещина в потолке. Справа — совсем чуть-чуть виден уголок окна. Т. хочет повернуть голову, но не может, ни один мускул тела не действует по приказу мозга. Острый приступ паники, Т. кричит, что случилось, КАК?! Но вместо этого слышен едва различимый полустон-полумычание.
Белый тянул нить дальше.
Т. видит это же тело, но ещё молодое, без пролежней и подгнивших складок, но такое же тряпичное. Справа виден кусочек окна, но угол зрения не позволяет определить даже время года. Секунды растягиваются на вечные минуты, минуты на бесконечность часов. На кормлении Т. пытается отвернуться, но картонная каша запихивается ей в пищевод как гусю на убой. Она не может сделать ничего. Совершенно. Она мечется в панике, внутри неподвижного овоща, а новая медсестричка, заглядывая в худое бессмысленное лицо, вздыхает от непривычного ещё вида, вот ведь страдалец. А, может, ему так лучше — ни тревог, ни хлопот?
Дура, какая ты дура, шипит Т. и мечется воспалённым разумом в глухой клетке, я всё слышу, дай мне только возможность, я расскажу всё.
-Ыыыы, — тихо разносится по палате.
А вот Т. ещё ребёнком, и то же ватное неживое тело, а справа окно, но так и не видно, что же там сейчас — зима или лето?
Окно.
Окно.
Окно.
Нить становится всё тоньше. Роддом, сложный случай, асфиксия и черепно-мозговая травма. Редкий случай по статистике. Т. лежит синим тельцем как магазинный цыплёнок, неподвижно глядя в окно. К ней склоняется чёрный и шепчет:
— Ну вот, дорогая, у тебя не будет ни-ка-ко-го выхода, совершенно никакого, понимаешь? Похерила ты прошлый раз задание, исправляйся, 63 года всего — и мы снова встретимся. 63 года — это не вечность, потерпишь.
Т. в последний раз пытается увидеть — что же там, в окне?
А за окном сырой и промозглый январь.
Как-то всё вместе случилось. Т. рванулась в сторону, чёрный прыгнул на белого, а часы грохнулись с дребезгом на пол, разлетевшись на сотню пружин и осколков…
— Ну что ж, — удивлённо прикладывал к скуле ледышку из холодильника чёрный, — не получилось. Но могло бы.
— Я одного не пойму, — сказал белый, собирая винтики часов, — зачем тебе этот маскарад? Ты же светлое и чистое, ты же типа сама любовь?
Чёрный прислушался и усмехнулся. В ванной Т. тошнило апельсином. Он подошёл к белому, и вгляделся в белые зрачки, а тот — в его чёрные. Рыба и медведь, Кали и Ума, Гор и Сет, две стороны одной медали, оба они меняли сотню образов, оставаясь ничем, двумя полюсами, сливаясь в одно.
— А потому, дорогой брат. Бей своих, чтоб чужие боялись.